Томаш Масарик в дебатах с Львом Толстым (ч.2)
(часть 1) Такие люди, как правило, быстро порывали с толстовством. Одна из встреч Масарика с Толстым привела к такому ожесточенному спору, что и многие годы спустя, в беседах с Чапеком, он не мог отрешиться от прежнего эмоционального запала. Не нужно чистоту и лоск отождествлять с душевным развратом, а бедность и грязь смешивать с природным аскетизмом, а тем более выдавать их за достоинство и заслугу, говорил он, лучше подумать о том, как хотя бы в чем-то малом улучшить положение неимущих. «Простота, опрощение, опроститься! Господи Боже!
Проблемы города и деревни невозможно разрешить сентиментальной моралью и объявлением крестьянина и деревни образцом всего... Шить себе сапоги, ходить пешком вместо того, чтобы ездить поездом, – ведь это лишь пустая трата времени; ведь за это время можно было бы сделать множество куда более полезных вещей!» Последовательного демократа и гуманиста Масарика не убедила и философия непротивления злу насилием. Ей он противопоставил свою философию. «Мой тезис выглядел приблизительно так: если кто-нибудь нападает, чтобы убить меня, я буду защищаться, если же нельзя будет помочь себе иначе – я убью насильника; если уж кто-то из двух должен быть убит, то пусть будет убит тот, кто злоумышляет убийство».
А вообще же, говорил он Толстому, а позже Чапеку, речь должна идти не только о сопротивлении насилию, но о борьбе против всяческого зла по всем линиям. После смерти Толстого в работе, ему посвященной, Масарик также не мог не воспроизвести суть своих споров с Толстым: «Я стоял за то, что гуманность не запрещает защищаться, в крайнем случае и с помощью оружия, но что обязанность защищающегося – ограничиваться обороной и не творить новых насилий. Гуманность не терпит мести. Я согласился и с тем, что очень непросто поступать согласно данному правилу, но что оно более верно, чем непротивление Толстого».
«Словом, мы не смогли договориться, – резюмировал будущий президент Чехословакии итоги последней своей поездки в Ясную Поляну, за несколько месяцев до кончины Толстого. – Графиня (Софья Андреевна Толстая – А.С.) была разумная женщина, она с грустью наблюдала, как неразумно Толстой готов все раздать; горевала о судьбе своих детей. Ничего не могу с собой поделать, но в этой семейной распре я скорее держал ее сторону».
В ноябре 1910 г. в некрологе Л.Н. Толстому, опубликованном в пражском журнале «Час», Масарик писал о графине С.А. Толстой: «Несправедливо обвинять ее в том, что она не понимала Толстого. Да, не понимала. Но ведь Толстой сам выбрал ее в подруги жизни. Во время моих двух первых посещений мы много говорили об этом и очень откровенно». Посетив Ясную Поляну в конце марта 1910 г., 60-летний Масарик, по собственному признанию, ощущал, что видится с 82-летним Толстым в последний раз.
В ноябре того же года он получил известие о его смерти. «Россия обеднела. Ушел из жизни Великий человек, ставший признанным моральным авторитетом», – так пражский профессор выразил свое отношение к усопшему. В скупом сообщении об обстоятельствах смерти графа была заключена, писал он далее в некрологе, «вся душевная драма Толстого: в стремлении опроститься по заветам своего учителя Руссо он едет, подобно мужику, в третьем классе, но ведь у мужика нет своего лейб-медика, и у его смертного одра не собирается консилиум мировых светил. А как долго сражался Толстой с медициной, чтобы в конце концов признать ее благодетельность!»
Толстой бежал не от своей семьи и не от своего окружения, не всегда понимавшего его. Прежде всего он был движим поиском истины, и в этом смысле, как полагал Масарик, его смерть явилась логическим завершением всей его жизни. Толстой буквально физически ощущал ложь и страдал от нее, отсюда проистекал его конфликт с официальной православной церковью, увидевшей ересь в его стремлении к очищению религии от всего, что не соответствовало его представлениям о нравственности и правде.
Толстой, считает Масарик, вышел победителем в этом конфликте: церковь своим отлучением бесконечно возвысила его в глазах многих современников, доверявших Толстому наиболее интимные свои переживания («В долгих и частых беседах с Толстым мы обсуждали все проблемы жизни и самые интимные загадки души и сердца», – скажет Масарик о себе). При этом в своих нравственных исканиях Толстой не переставал оставаться художником даже тогда, когда проповедовал идеи об изначальном аморализме художественного творчества.
Нет никакого противоречия между этикой Толстого и его искусством, пронизанным духом правды, ставшим квинтэссенцией русского реализма – к такому выводу пришел Масарик в одной из своих лекций о Толстом. Традиция реализма в русской литературе помогала будущему чехословацкому президенту изживать любые проявления утопизма и мифологизма в собственном мышлении, формироваться как политику последовательно реалистического склада. «Я вынужден постоянно держать себя в узде; когда я призывал к реализму, к научному методу, я тем самым превозмогал в себе свой собственный романтизм и старался сам себя научить строгой дисциплине мысли.
В реальной жизни я заставляю себя быть реалистом, сознательно и неуклонно», – признавался Масарик Чапеку в 1920-е годы. Масарик, как и Толстой, всю жизнь боровшийся за нравственное очищение религии и во времена австро-венгерского дуализма неоднократно вступавший в конфликт с австрийской католической церковью, лучше многих других мог понять Толстого в его духовных устремлениях, даже если и не принимал отдельных сторон его учения.
«Я испытывал к Толстому чувство глубокой дружбы и любил его, очень любил, хотя и во многом с ним не соглашался. Конечно, проще дружить с людьми, с которыми можно быть заодно. Мне жизнь дала иные уроки, чем ему. Я очень много размышлял о его понимании жизни и в 1887 году даже поставил практический опыт: будучи в России, попытался жить по-толстовски, чтобы посмотреть, не изменит ли практика мои взгляды. Не изменила», – писал он.
Для Масарика была неприемлема уже одна из фундаментальных посылок учения Толстого – о враждебности прогресса человеческой нравственности. «В культуре и цивилизации много сомнительного, но нельзя же поэтому отбрасывать ее целиком», тем более в России, где вражда властей к просвещению как мало в какой другой стране, по его мнению, мешает улучшению человеческого бытия. Л.Н. Толстой питал к Масарику ответное уважение. Отзывы о «нравственно чутком пражском ученом», «сердечном и способном человеке», который «очень хорошо и думает, и понимает также», то и дело встречаются в его переписке.
В яснополянской библиотеке хранятся книги Масарика с пометами Толстого: «Самоубийство как общественное массовое явление современной цивилизации», «Философские и социологические основания марксизма». Всех чехов и словаков, посещавших Хамовники и Ясную Поляну, Толстой расспрашивал о Масарике, следил за его новыми работами, не очень одобряя увлечение политикой, депутатство в австрийском парламенте. По просьбе чешских друзей Масарика великий русский писатель незадолго до смерти откликнулся на 60-летие пражского философа.
Кроме «общего всем людям, знающим Масарика, чувства уважения к его искренней, твердой, горячей и самой разнообразной, общественной и ученой деятельности» Толстой выразил еще и свое собственное чувство «благодарности ему за его доброе отношение ко мне, а также за многие сообщенные им мне в свое время важные для меня сведения». Главное же, писал Толстой, что юбилей Масарика дал ему случай выразить «чувства искренней любви к нему как к человеку». Но особенно дорогого стоит, пожалуй, следующий отзыв Толстого о Масарике, высказанный одному из собеседников после встречи с чешским философом в марте 1910 г.: «Именно такого критика мне нужно было». Надо сказать, что позиция Толстого контрастировала с довольно настороженным отношением к Масарику в официальных и неославистских кругах царской России.
В дипломатических донесениях из Австро-Венгрии в канун Первой мировой войны Масарик нередко представал как деятель антирусской, сугубо прозападной ориентации, успевший «в качестве профессора воспитать в плеяде университетской молодежи отчужденность к России и презрение к ее отсталому, по его мнению, государственному строю». Отношение к нему как к «изменнику славянскому делу», «отщепенцу славянского чувства и всеславянской идеи», ведущему не менее вредную антироссийскую агитацию, чем некоторые круги отечественной революционной эмиграции, сохранялось к нему даже в годы войны, когда Масарик, стремившийся сделать чешское национальное движение надежным союзником Антанты, был заочно приговорен режимом Габсбургов к смертной казни.
По мнению представителей официального Петербурга, Масарик, оказавшись у власти в Чехии в случае возможного падения Австро-Венгерской монархии, явился бы «властным насадителем в своей стране крайне западнических идей», сторонником полного отчуждения чехов от славянского мира. Фундаментальная работа Масарика «Россия и Европа» (первое, немецкое издание – 1913 г., к 300-летию дома Романовых) была запрещена в России в момент выхода из-за явно критического отношения ее автора к режиму Николая II; первый том ее российского издания вышел только в 2000 г.
Сам Масарик в беседе 1920-х годов с Чапеком был откровенен, вспоминая предшествующее десятилетие: «От царской России я ни в нравственном, ни в военном плане многого не ожидал». В то же время чешский философ неизменно подчеркивал, что его книга ни в коей мере не направлена против России, более того, он считал, что именно новой, демократической России как неотъемлемой и основной части славянского целого должна принадлежать инициатива в делах общеславянских – в том, чтобы вдохнуть свежие силы во всеславянскую идею. При этом для Масарика славянская взаимность была лишь шагом на пути к достижению общности более высокого порядка.
«Я не недооцениваю эмоциональную значимость идеи славянской взаимности; однако расцениваю ее как ступень ко взаимности более широкой и самой широкой. Уже Коллар (идеолог славянской взаимности, священник-словак, долгие годы служивший настоятелем словацкого храма в Пеште – А.С.) наряду с идеей славянской взаимности выдвигал также и идею взаимности с народами неславянскими», – говорил он Чапеку. «Я люблю Россию не меньше наших славянофилов… – подчеркивал Масарик, – но любовь не может и не должна усыплять разум». Задавшись целью написать историософскую работу об отношениях России и Европы, Масарик, по собственному признанию, «истерзался, думая и передумывая русские вопросы».
Александр СТЫКАЛИН