Центральная и Восточная Европа: проблема выбора

Сегодня наряду с «право-консервативной» волной и нарастанием евроскептицистских настроений в странах Центральной и Восточной Европы (ЦВЕ) предпринимаются попытки сформулировать собственно «политический ответ» на вызовы современности. В данном случае, на наш взгляд, следует говорить не о возобладавшем «антиевропеизме», а о своеобразном «альтеревропеизме» - то есть о попытке стран ЦВЕ вернуться к «исконным европейским ценностям», к числу которых относятся национальная государственность, христианская религия, традиционные мораль и трудовая этика. Заявляя о себе и своих интересах, Центральная и Восточная Европа хотят быть услышанными в Брюсселе и других столицах «Старой Европы». Одной из форм «национального ответа» восточноевропейских стран на современный общеевропейский кризис стало выдвижение собственных геополитических проектов. В этих проектах выразилось стремление многих из них компенсировать свою «вторичность» и заполнить идеологический и политический «вакуум», возникший вследствие кризиса уже самого «общеевропейского проекта» и его оснований, усугубленного современными социально-экономическими трудностями последних лет. Следует помнить, что Восточная Европа – это единство судьбы, истории, менталитета и традиций, особое геополитическое пространство, волею судеб так и не обретшее свою геополитическую субъектность. Данное обстоятельство отмечали многие восточноевропейские интеллектуалы. «Что такое Средняя Европа? — спрашивает чех М. Кундера, — зона находящихся между Германией и Россией малых наций... Малая — это такая нация, существование которой в любой момент может зависнуть на волоске, которая может исчезнуть и знает это. Французы, русские и англичане не задают себе вопроса, уцелеет ли их нация. Средняя Европа, отчизна малых наций, создала собственное мировоззрение, основанное на глубоком недоверии к истории. Богиня истории Гегеля и Маркса... — это история победителей. А нации Средней Европы не победительницы. Неотделимые от истории всей Европы и не могущие без нее жить, они, жертвы и аутсайдеры, стали, словно оборотной стороной этой истории. Оригинальность и мудрость их культур вытекает из полного разочарований исторического опыта» [5, С.7]. Вышеперечисленные обстоятельства предопределили сложность и противоречивость исканий восточноевропейских геополитиков. Своеобразной интеллектуальной провокацией для «восточноевропейской геополитики» в свое время явилась нашумевшая книга Ф. Науманна «Срединная Европа» (1915). Написанная видным политическим публицистом и депутатом германского Рейхстага, книга посвящена обоснованию стабилизирующей и доминирующей роли Германии в рамках обозначенного им пространства «Срединной» (Центральной) Европы. Проект Науманна предполагал объединение Рейха с Австро-Венгерской монархией с последующим присоединением к этому «ядру» всех восточно- и центральноевропейских государств. Согласно ему, следовало «мыслить это пространство как некоторое целое, как составленный из многих членов братский союз, как оборонный союз, как экономическую область»[13,С.3]. Наряду с привлекательностью идеи Центральной Европы как самодостаточного «большого пространства» восточноевропейских мыслителей в проекте Науманна смущала идея «мягкой ассимиляции» в его рамках восточноевропейских наций. В качестве своеобразной альтернативы концепции «государства-нации» и «самоопределения наций вплоть до отделения», приведших в свое время к распаду многонациональной и относительно толерантной в «национальном вопросе» Австро-Венгрии, в 1930-е годы выступила идея сохранения единого культурного пространства бывшей Империи, соединяющего множество народов. Одну из заслуживающих внимания версий этой идеи выдвинул и научно обосновал Карл Реннер – видный представитель австро-марксизма, видный австрийский конститунационалист и социолог права, дважды занимавший пост канцлера Австрийской республики – в 1919-20-х годах (когда он был главой австрийской делегации на Парижской конференции) и в 1945 г. Впоследствии Реннер стал президентом Австрии и занимал этот пост до своей смерти в 1950-м году. Примечательно, что проект Реннера (чеха по происхождению), предлагавшего в свое время преобразование Империи в своего рода многонациональную федерацию, являлся содержательной альтернативой восточноевропейскому национализму «малых наций», набравшему силу в странах ЦВЕ после Первой Мировой войны. В своей книге «Нация. Миф и реальность», написанной в 1937-38 годах и увидевшей свет в 1964 году, К. Реннер выдвинул идею «персональной автономии» в качестве ответа на неудавшуюся «организацию наций в многоязычные государства на базе фиксированных или юридически устоявшихся границ»[14,Р.97]. Автор одновременно констатировал, что «место проживания» становится «все более второстепенным фактором для национального самосознания» и задавался вопросом о том, почему нельзя юридически определить нацию как некоторый род союза личностей, как «личностную корпорацию» - то есть так, как в течение долгого времени определяли принадлежность к религиозным общинам. В своей книге К. Реннер, в частности, отмечал, что накануне Первой Мировой войны эта идея в рамках публичного права успешно реализовалась «в двух наиболее сложных территориях бывшей Австрии, Моравии и Буковине», и что она также была первоначально введена в отклоненный проект Конституции Боснии и Герцеговины. Эта новелла, выглядящая совершенно по-новому, по мнению Реннера, «была не чем иным, как повторением того, что саксонцы Трансильвании создали в течение веков в рамках своих национальных университетов». Сам Реннер объяснил значение заявленного им принципа следующим образом: «Персональное разграничение предполагает, что принадлежность к нации – это не фактическое качество индивида, функция его лингвистической способности, но «национальная принадлежность», вписанная в «национальный кадастр» - своеобразный «список гражданства», установленный для каждой нации. Последний предполагает, что подобный «список» представителей определенной национальности превращает ее в «корпорацию публичного права», которая сама конституирует себя через выборы. Это создает для «национальной общности» публичные и частные права, позволяя ей участвовать в законодательстве и управлении. И не общность проживания, но именно культура нации должна рассматриваться в качестве «субстрата политических институтов, на основе которого создается право меньшинств». Тем самым «задним числом» констатировалась не только упущенная в свое время возможность сохранения единства исторической многонациональной Австро-Венгрии, но и постулировалась сохранения единства входивших в Империю народов Центральной и Восточной Европы, рассматриваемых авторов в качестве участников не только общего культурного, но и в известном смысле «политического пространства». Впрочем, связанные с проектом К. Реннера иллюзии в отношении сохранения единства стран ЦВЕ были разрушены самим мыслителем, в сознании которого идея «немецкой общности» в итоге победила идею «наднационального единства». Так, именно в 1938 году социал-демократ К. Реннер активно приветствовал аншлюсс Австрии, «поглощенной» фашистской Германией. Вот что он заявил 3 апреля 1938 года на страницах «Neues Wiener Tageblatt»: «Аншлюсс совершен; и это исторический факт, это подлинное удовлетворение после унижений 1918 и 1919 годов (…..). Я должен был бы отречься от всего моего прошлого в качестве «пионера» теории о праве наций распоряжаться собой и в качестве теоретика, и в качестве человека австро-германского государства, если я не приветствую со всей радостью великое историческое событие объединения немецкой нации»[14, Р.15]. Современные попытки Германии восстановить доверие стран ЦВЕ к «срединно-европейскому» проекту пока не принесли желаемого эффекта – хотя некоторые из них действительно заслуживали известного внимания. Так, бывший председатель СДПГ, известный пропагандист идеи «Европы регионов» Петр Глоц в одной из своих статей, написанной еще в 1986 году, открыто призвал «использовать концепцию «Срединной Европы» как инструмент второй фазы политики разрядки». Глоц также высказал желание о том, чтобы границы между Прагой и Франкфуртом, Веной и Будапештом были снова преодолены: «Срединная Европа: что побуждает нас к интенсвной торговле и к тесному переплетению наших глубоко родственных культур» [11, S. 585]. Срединная Европа, согласно Глоцу, представляла собой определенную версию немецкого пути к разрядке, приглашение к открытости культур небольших государств Центральной и Восточной Европы. При этом последнее, по мысли видного немецкого политика, не должно было вести к созданию какого-либо немецкого командного «центра» в Европе, но о выдвижении Германией мирной инициативы, ведущей к смягчению политического и блокового противостояния. Подобное «неформатное» мнение, заявленное в завершающей фазе существования разделенной Германии и Европы, по крайней мере, заслуживало быть отмеченным. В сходном ключе были выдержаны суждения о возможных судьбах стран Центральной Европы, заявленные в тот же период представителем «нейтральной» Швейцарии политологом Франсуа Бонди. Швейцарский интеллектуал полагал, что «двусмысленность решения по имени «Срединная Европа» заключается в том, что для этой «Срединной Европы» желательным является отделение от «Восточного блока», который чужд ее культурным и политическим традициям, в то время как новое немецкое устремление к «Срединной Европе» означает дистанцирование от Запада, то есть противоположную по смыслу цель» [9, S. 76]. Как ни парадоксально, суждение Бонди, высказанное им полтора десятилетия назад, сохраняет свою актуальность и сегодня. Ибо устремления Германии, устранившей после своего объединения многие из внешних «ограничений», не всегда находят понимание в странах Центральной и Восточной Европы, которая, после периода «евроэнтузиазма» 1990-х годов, постепенно дрейфует в направлении национализма «малых наций» и евроскептицизма. Последнее дало новый толчок развитию аутентичной восточноевропейской геополитики. Собственно, «восточноевропейская геополитика» и представляет собой ответ на попытку подобного «растворения себя» в рамках некоего условного «большого пространства» под эгидой Германии или России. При этом надежды на Австро-Венгрию с точки зрения возможности преобразования ее имперской структуры в более гибкую и плюралистическую модель устройства рассеялись достаточно быстро. По мнению М. Кундеры, в начале ХХ века у Австро-Венгерской империи «была уникальная возможность сделать из Центральной Европы единое сильное государство. Но, увы, высоколобый германский национализм не позволил австрийцам выполнить их центральноевропейскую миссию. Они не смогли создать федерацию равноправных наций, и этот их провал стал бедой для всей Европы»[12,С.7]. После этого объединительная «миссия» перешла к самим странам Восточной Европы – с сохранением известной ориентация на Вену как исторический и культурный центр для народов, регионов, этнических групп и городов ЦВЕ. Своеобразным «триггером» восточноевропейского национализма стала Первая Мировая война, освободившая восточноевропейские страны от обломков империй и оставившая их один на один с масштабными политическими вызовами, ответом на которые и стал выбор «национально-консервативного» пути развития. Война разрушила «универсалистский» проект Австро-Венгерской империи, открыв путь восточноевропейскому национализму как единственно возможному основанию новых национальных государств. Разочарование в идее «общего культурного пространства» для народов ЦВЕ стимулировало подъем «малых» восточноевропейских национализмов. В результате для восточноевропейских наций в начале ХХ века национализм выступил как средство структурирования социального пространства «в национальных категориях». В практике стран ЦВЕ в первой трети ХХ века утвердилось понимание легитимности государства и государственной власти через консолидированную на основе общей культуры и истории этнонацию[16,С.61], претендующую на свое «особое место в истории». В итоге процесс «нациестроительства» в странах ЦВЕ в первые два десятилетия ХХ века создал предпосылки для «праворадикальной геополитики» с заявлением амбициозных проектов и территориальных претензий. В результате именно авторитарно-консервативные режимы установились на месте полуфеодальных, полукапиталистических, квазипарламентских монархий пережившей «геополитическое крушение» Центральной Европы. Поражение профашистских режимов стран ЦВЕ в результате Второй Мировой войны вытеснило тему этнического национализма на второй план. Наряду с этим, набиравшая силу и вес идея «единой Европы», пусть и разделенной на время «железным занавесом», доминировала в умах виднейших восточноевропейских интеллектуалов – будь то Чеслав Милош, Вацлав Гавел или Иштван Сабо. Отныне для восточноевропейских мыслителей речь шла о сохранении странами ЦВЕ своего самобытного лица и об обретении своего «особого места» в рамках «общеевропейского пространства»; ими были заявлены два основных подхода к решению этой задачи. В рамках первого геополитическая мысль Восточной Европы вдохновлялась идеей макрорегиональных «больших пространств» или «пан-регионов» (под которыми мыслилась вся Восточная Европа либо те или иные ее сегменты), а в рамках второго – стремлением определить рамки «жизненного пространства», необходимого для выживания определенного восточноевропейского этноса с сохранением его «исторической государственности», языка и культуры. В качестве яркого примера альтернативного панъевропеизму подхода в русле теории «больших пространств» можно назвать идеи польского историка национально-демократического толка Станислава Буковецкого, который в период между Первой и Второй мировыми войнами определял создание федерации «малых» государств, расположенных на пространстве от Балтийского до Черного моря, от Финляндии до Пелопонесса[10,Р.70]. В то же время, эпоха Второй мировой войны сделала любые дискуссии о создании «срединно-европейского» альянса «малых» государств неактуальными, а послевоенный раздел Европы по «блоковому» принципу окончательно «маргинализировал» эту проблематику. Либерализация второй половины 1950-х годов и подъем национального самосознания в странах ЦВЕ в 1960-70-е годы стимулировали возрождение интереса к проблематике «Срединной Европы». Вместе с возвращением стран ЦВЕ в пространство «Большой Европы» возродились не только старые политические комплексы, но и уходящие глубоко в историю политические идеи. Сегодня в известном смысле повторяется ситуация, вызвавшая к жизни «малые» восточноевропейские национализмы. Неудачи в процессе «демократического транзита» также вызывает к жизни правоконсервативные проекты начала ХХ в[17, S.19]. Набирающие популярность «крайне правые» партии стран ЦВЕ возрождают «традиционное» толкование «народности», которая понимается ими в следующих основных значениях: 1) «Гомогенная» этническая общность, положенная в основу этнонации; 2) Этнолингвистическая общность, формирующая единое «культурное пространство»; 3) «Сообщество судьбы», предполагающее наличие общей миссии (в том числе геополитической); 4) «Политический организм», связанная общими символами, верность которым обеспечивает историческую преемственность и единство нации. В итоге геополитика «малых имперских проектов» для стран ЦВЕ является логическим завершением процесса восстановления «единства исторической нации», без чего последний не будет принципиально завершенным, а многочисленные «разрывы» в ходе национальной истории не будут преодолены. «Сообщество судьбы», считающее условными утвержденные в результате двух мировых войн государственные границы и желающее расширить свое «жизненное пространство», неизбежно нуждается в территориальной экспансии. Подобные устремления все более явно бросают вызов проекту «Единой Европы» и общеевропейским ценностям. Геополитические проекты, подобные проекту «Великая Венгрия» или «Великая Румыния», оказывающего все более заметное влияние на ситуацию в упомянутых странах и в соседних с ними государствах ЦВЕ. Венгерский и румынский проекты представляют собой своеобразную версию «регионального ирредентизма» для ряда территорий сопредельных государств с включением последнего в собственное «большое пространство». В то же время польские геостратеги пытаются распространять свое влияние на сопредельные государства через культурно-политический «soft power» и широкий альянс с de jure суверенными государствами (примером этого является идея «покровительства» Польши над Украиной и Беларусью под эгидой ЕС). В свою очередь, свой взгляд на возможность и необходимость сохранения «культурно-цивилизационного единства» стран и народов ЦВЕ высказывают представители современной польской геополитики. Говоря о польской геополитике, следует помнить, что территории Западной Украины, Западной Белоруссии и Литвы для поляков имеют собирательное название «кресов». Эти земли некогда были частью Речи Посполитой, и ментально многие поляки до сих пор считают их неотъемлемой частью польской истории. Исследованию данной тематики посвящают свои труды многие польские историки, писатели и этнографы[3,10]. Как указывал видный деятель западнорусского движения XIX века Михаил Коялович, продвигаясь на восток, Польша поглощала непольский этнический элемент, силясь его «переварить», окатоличить и полонизировать. Обрастая западнорусскими территориями (до брака литовского князя Ягайлы с польской королевой Ядвигой и подписания Кревской (1385 год), а затем и Люблинской унии (1569 год), большинство литовцев были православными и ментально очень близкими к русским, а их переход в католичество при Ягайле был уже не крещением, а перекрещиванием), Речь Посполитая «усекала» Русский мир, вбирая в себя западнорусский и литовский элемент, превращаясь в многонациональное государство, но с единственной приемлемой религией – католичеством. В свою очередь, разделы Польши и особенно утрата ею «кресов» болезненно отразились на польском национальном сознании. «Кресы» сделались неотъемлемой частью польского национального мифа, особенно в его культурном измерении. На «кресах» родились, жили и творили многие деятели польской истории и культуры (Юлиуш Словацкий, Тадеуш Костюшко, Адам Мицкевич, Юзеф Залесский, Северин Гощинский). В то же время, именно 1945 году Варшава окончательно поняла, что Западная Украина и Белоруссия для нее навсегда потеряны. В 1960-х ряд зарубежных польских мыслителей (Ежи Гедройц, Юлиуш Мерошевский) предложили пересмотреть отношение к «кресам»: отказаться от них в территориальном плане, признав государственную субъектность Украины, Белоруссии и Литвы, но сохранить как часть польского культурного мифа, как неотъемлемую составляющую польской национальной героики. Эта теория получила название «ULB» (то есть Украина – Литва – Белоруссия). Следуя логике этого проекта, польские СМИ подвергают критике идею триединой Великой России, но благостно воспринимают концепцию Речи Посполитой Четырех Народов, предложенную польским этнографом Ярославом Лещинским (поляки + литовцы + украинцы + белорусы), и так называемой Новой Речи Посполитой (Польша + Украина + Белоруссия + Литва + Латвия). Таким образом, интеграционистские идеологемы польской геополитики продолжают работать в видоизмененном виде. Некоторые проекты, выдержанные в духе «единства стран ЦВЕ», стремятся сочетать идею «общности судьбы» восточноевропейских народов с идеей этнического национализма. Одним из регионов, претендующим на свою «долю» культурно-исторического наследия Австро-Венгрии, является современная украинская Галичина. Причем подобные претензии претензии иногда принимают откровенно гротескную политизированную форму. Примером этому – творчество скандально знаменитого украинского писателя, уроженца Станислава (Ивано-Франковск), лауреата немецкой премии Гердера Юрия Андруховича. В своих статьях и эссе он настойчиво проводит в жизнь тему принадлежности Западной Украины и прежде всего Галичины к Центральной Европе, а также о благотворности австрийского влияния на судьбу галичан[1, C.61; 2]. Некоторые из выводов писателя звучат достаточно полемически. Юрий Андрухович убеждён в том, что «Крым и Донбасс политически являются частью российской нации, поэтому надо дать возможность этим регионам отделиться от Украины». Менее категоричное обоснование принадлежности Галичины к цивилизационному пространству Центральной и Восточной Европы предлагает львовский политический эксперт Владимир Павлив. В своих произведениях Владимир Павлив последовательно отстаивает теорию ментально-культурной «отдельности Галичины» и обращается к воображаемому галицкому народу. Выступает за широкую автономию Западной Украины или Галиции, считая галичан отдельной общностью, с общими культурой, ментальностью, традицией[6]. По мнению Владимира Павлива, большинство избирателей Галичины и Львова являются носителями консервативно-либеральных или либеральных взглядов, а не националистических, но не отстаивают их активно. Галичане покорны власти и богобоязненны. Они вложили много усилий на украинский проект, и поэтому им трудно начать новый собственный галицкий проект. Галицкий проект должен быть направлен на построение Галичины в составе всей Украины, «или в каком-то другом виде», и соответствовать интересам Галичины. Галицкий политикум должен сосредоточиться в первую очередь на интересах Галичины, а не Украины[7,8]. В своей статье «Почему галичане не любят украинцев?», написанной для украинской газеты «Левый берег», Павлив пространно обосновывает свою точку зрения. По мнению Павлива, «в данном контексте под галичанами следует понимать тех обитателей и выходцев из Галичины, которые свою галицкую идентичность ставят выше украинской. Для них украинцы - это те, что за Збручем (река на границе Тернопольской и Хмельницкой областей Украины), а также галицкие украинские патриоты, соборники и националисты. «Нелюбовь» эта не имеет в себе ненависти или враждебности, а, скорее, разочарование и досаду, которые граничат с пренебрежением. Братским пренебрежением, которое граничит с сочувствием. Галичане думают об украинцах так, как высказался когда-то Владимир Винниченко: «Несчастная, темная, беспомощная нация!». Павлив приводит в своей статье любопытный факт, свидетельствующий об особой «цивилизационной идентичности» галичан. Согласно его рассказу, «18 августа в одной из центральных кофеен Львова (а скорее всего - не в одной и не только Львова) соберутся настоящие галичане, чтобы отметить 180 лет со дня рождения Франца-Иосифа Габсбурга - самого любимейшего правителя земель, которые входят в настоящее время в состав Западной Украины. Именно этот руководитель Австро-Венгерской империи, по мнению галичан, сделал народу Галичины, Буковины и Закарпатья столько добра, сколько не сделала ни одна следующая власть. Включительно со всеми президентами и правительствами независимого украинского государства», - говорится в материале. Как полагает львовский интеллектуал, «культурный европейский монарх дал русинам право на развитие национальной школы, на создание в университете кафедры их письменности, уравнял в правах униатское духовенство с римско-католическим и предоставил статус автономии Галичине и Буковине. Но важнейшее, что он дал - это образец хорошего правителя, справедливого и заботливого отца всех народов, которые принадлежали к его империи», - продолжает свою мысль Павлив. В отличие от радикальных националистов из доминирующего в трех областях Галичины ВО «Свобода», Владимир Павлив выступает за «возрождение традиций галицкой толерантности и мультикультурности, поликонфессиональности и гармоничного сосуществования представителей различных этнических групп и субэтносов, населяющих ныне Галичину» и против «идей реваншизма, неонацизма и других экстрем», за «развитие местного патриотизма без деления по признакам национального происхождения, создание гражданского общества в регионе»[19]. По мнению Владимира Павлива, до середины ХIХ века политической элиты «руськой Галичины» не существовало, кроме небольшой группы интеллигенции, связанной с клерикальными кругами. После проникновения светских идей либерализм не успел закрепиться, поскольку эта традиция была уничтожена украинским национализмом. По мнению Владимира Павлива, большинство избирателей Галичины и Львова являются носителями консервативно-либеральных или либеральных взглядов, а не националистических, но не отстаивают их активно. Галичане, как считает автор, покорны власти и богобоязненны. Они вложили много усилий на украинский проект, и поэтому им трудно начать новый собственный галицкий проект. Последний должен быть направлен на построение Галичины в составе всей Украины, «или в каком-то другом виде», и соответствовать интересам Галичины. Галицкий политикум должен сосредоточиться в первую очередь на интересах Галичины, а не Украины[8]. Поддерживает суждения Павлива и другой видный львовский журналист и политолог Остап Дроздов, также позиционирующий себя в качестве либерала и противника галичанской версии украинского национализма, Дроздов также призывает Галичину к дистанцированию от украинского проекта с целью сосредоточения на самой себе как части центрально-европейского (восточно-европейского) пространства. Примечательно, что данная установка увязывается львовским экспертом с необходимостью для Галичины дистанцироваться от остальной Украины как части Евразии, угрожающей, по его мнению, галичанской идентичности. В роли цивилизационной границы должна выступить знаменитая река Збруч - символический рубеж между Европой и Азией, между цивилизованными и варварами, «санитарный кордон между претенциозной Галицией и остальной страной. Збруч - это естественное место стыка социокультурных и ментальных идентичностей. Ранее российско-австрийской, затем советско-польской границей Збруч в современной конфигурации является крайней границей Европы… После Збруча начинаются необъятные просторы Евразии. За Збручем - грандиозный целостный материк, сильный и структурированный» [4]. Какой же выбор предстоит сделать в контексте этих дискуссий Центральной и Восточной Европе? Как представляется, странам ЦВЕ следует отказаться от неконструктивных форм «евроскептицизма» и «политической идентичности», от этнического национализма, заявив конструктивную альтернативу современной модели евроинтеграции, обнаруживающей свой кризис. В этом контексте необходимо вернуться к истолкованной в новом ключе концепции «больших пространств», которая оказалась в значительной степени, дискредитированной из-за одностороннего характера ее изначального толкования. В то же время, представляется возможным и иное, плюралистическое прочтение этой доктрины, рассматривающее «большие пространства» как добровольное и естественное объединение народов и стран в единые культурные, экономические и политические сообщества на основе существующих многовековых связей. Именно такое «большое пространство» на основе принципов равноправия конституирующих субъектов и модели «многоуровневой идентичности» и могут попытаться создать сегодня страны Восточной Европы. Последнее явилось бы достойным ответом на вызовы евроскептицизма, демодернизации, национализма и изоляционизма[15,С.502], дав шанс странам ЦВЕ выйти из состояния «бессубъектности» и превратиться в своеобразный «геополитический мост», связывающий Восток и Запад. Таким образом, ЦВЕ перестанет позиционировать себя как некая «периферия» или «антипод» «Большой Европы», но сможет осознать и реализовать себя как полноценный геополитический макрорегион, являющийся неотъемлемой частью общеевропейского цивилизационного пространства. Для этого, на наш взгляд, необходима «консервативная рефлексия» со стороны элит стран Восточной Европы, способная обеспечить «ценностное» и политическое наполнение будущего европейского единства, не сводя его только к социально-экономическим и «техническим» проблемам. Для этого необходим возврат на современном историческом витке к понимаемой в современном ключе модели «Европы ста государств и ста флагов», то есть союза, разделяющего общие ценности и уважающего суверенитет отдельных национальных государств. Заявившая сегодня о себе (в крайней своей форме) через «правоконсервативные» внутри- и геополитические проекты восточноевропейская идентичность должна быть переосмыслена именно как составная часть идентичности общеевропейской, что невозможно, на наш взгляд, без диалога элит «Старой» и «Новой» Европы, без рефлексии по поводу общеевропейских ценностей. Без чего, в конечном итоге, едва ли будут успешными любые общеевропейские экономические и политические проекты.