ПОЧЕМУ РАСПАЛСЯ СССР? Часть 4

Часть 3

Во второй половине 1986 г. в деятельности Горбачёва и его команды наметился новый подход к вопросу реформирования страны. Если ранее курс, принятый в 1985 г., представлял собой, по больше части некий набор спонтанных акций, слабо увязанных между собой; то с середины 1986 г. ситуация меняется. Теперь руководство страны начинает воплощать в жизнь комплексный план преобразований, элементы которого тесно взаимосвязаны между собой, причём во главу этого плана ставилась перестройка политической системы. По сути, та Перестройка, которую мы привыкли называть процессом эрозии Советского Союза, началась именно тогда – во второй половине 1986-начале 1987 гг.

Именно на 1987 г. пришлись три знаменательные вехи этого процесса: январский пленум ЦК КПСС – начало реформ в политической сфере; июньский пленум – начало реформ в области экономики и празднование 70-летия Октябрьской революции – начало переосмысления исторического наследия, с которого, собственно, начались кардинальные подвижки в общественном сознании. Итак, попробуем разложить события и процессы этих бурных 2 лет по порядку и ранжиру.

Январский пленум. Наступление по всем фронтам.

Для пленума было характерно резкое углубление и интенсификация критики «наследства». Результаты деятельности до-Горбачёвских команд подверглись беспощадному обсуждению и (кто бы сомневался) осуждению. Общий тренд речей Горбачёва сводился к следующим тезисам: реформы идут медленно (обратим внимание, что на январь 1987 г. собственно, никаких скоординированных и планомерных преобразований и не было, если не считать шараханий от антиалкогольной компании к госприёмке), потому что им мешает «механизм торможения». Анализу этого «механизма» уделялось особое внимание. Считалось, что за прошлые годы сформировалась особая система, которая ослабила экономические рычаги власти (очень аккуратный намёк на отраслевых баронов и региональных князьков), в результате чего социально-экономическое развитие начало пробуксовывать. Соответственно первое, что надо сделать для обновления страны (в рамках предложенного дискурса) – сломать оный механизм торможения, который, очевидно, укрылся в недрах управленческого аппарата. Таким образом обосновывалась немудрящая мысль – «для успешного осуществления реформ вообще, сначала надо реформировать (сломать, перестроить, нужное подчеркнуть) систему управления, т. е. осуществить реформу политическую». В дальнейшем «механизм торможения» стал одним из первых идеологических жупелов периода Перестройки, которым клеймили налево и направо всех, кто на том или ином этапе вызывал неудовольствие Кремля. Главным средством слома такового механизма считались углубление социалистического демократизма и всемерное развитие самоуправления народных масс, причём во главу угла ставилась реформа избирательной процедуру на всех уровнях.

Вот это – действительно было уже ОЧЕНЬ серьезно. Речь шла об организации выборов как в советские органы, так и в руководящие органы КПСС различных уровней – на альтернативной основе. Сам этот термин – «выборы на альтернативной основе» являлся молчаливым признанием того, что действо, именовавшееся выборами в СССР 1970-х годов было чем угодно – политической бутафорией, спектаклем, актом демонстрации лояльности, – но только выбором между какими-то кандидатурами на какие-то посты. Теперь – впервые с полулегендарных 20-х годов – горбачёвцы выразили недвусмысленное желание заставить «демократию по-советски» не прокручиваться вхолостую, а работать всерьёз.

Помимо этого, на январском пленуме было сделано ещё 2 очень важные заявки. Во-первых, в –надцатый раз было выражено стремление углублять и расширять Гласность. Само по себе это 1001-е китайское последнее предупреждение ни о чём не говорило, но теперь оно было дополнено уточнением о том, что процессы Гласности должны распространятся и на дела минувших дней. Первой ласточкой «нового взгляда» на историю стало муссирование т. н. «событий 1937 г», т. е. второй волны репрессий против командного состава РККА в 1937–39 гг. Разумеется, ни о первой волне репрессий в армии, ни о ещё более ранних событиях («дело Промпартии», «Шахтинское дело» и пр.) на тот момент и речи не шло. Одновременно, стремясь расширить идеологическую атаку по фронту, Горбачёв заговорил об общем засилье догматического подхода в гуманитарных науках и о необходимости с таковым засильем оного подхода бороться. В общем, понимающие люди – поняли, и взяли под козырёк.

Зима-осень 1987 г. Социальная активность растёт.

Надо отметить, что судя по скорости реакции общества, Горбачёву удалось очень хорошо уловить витающие в воздухе тенденции и возглавить движение, которое, судя по всему, появилось бы в любом случае. Во всяком случае, стихийная самоорганизация политически активной части общества, не включённой в официальные структуры, началась уже через считанные дни после окончания январского пленума. Как грибы начали расти разнообразные «неформальные» объединения – экологические, политические, религиозные и др. Важным фактом стало появление «альтернативной прессы», которая выражала политическую позицию как «неформалов», так и просто сторонников реформ. Тут надо внести терминологическую ясность. Вообще внецензурная пресса в СССР конечно существовала и задолго до 1987 г. Достаточно упомянуть «Хронику текущих событий», которая, кстати, была не единственным подобным органом информации. Но мы в данном случае говорим именно об альтернативных СМИ – то есть об органах печати, которые находясь официально если не в оппозиции, то, как минимум, – вне медийного поля советских органов, в то же время этими органами никак не пресекались, да и, по большому счёту, не контролировались. С июля 1987 г. Григорьянц начал выпускать журнал «Гласность» (один из первых, если вообще не первый, орган альтернативной прессы в СССР). Вскоре при указанном журнале стала функционировать т. н. «общественная приёмная», в которой пытались оказывать помощь гражданам, считавшим, что их права нарушены местной властью. С августа 1987 г. стала выходить «Экспресс-хроника», быстро ставшая наиболее популярной среди «неформальных» кругов именно в силу своей нацеленности на освещение деятельности подобных структур и клубов. Тогда же, летом 1987 г. начало функционировать агентство новостей СМОТ (Свободное межпрофессиональное объединение трудящихся), пытавшееся позиционировать себя (насколько успешно – другой вопрос) как некую «неформальную» альтернативу ТАСС». К октябрю 1987 г. число «неформальных» организаций перевалило за отметку «100»; 17 из них провели конференцию в Ленинграде, на которой присутствовали корреспонденты центральных газет и журналов и даже представители горкома ВЛКСМ. Разумеется, пока всё это было не столько политикой, сколько игрой в политику. Идейное бурление приводило к созданию очередного клуба численностью в 3–5 человек, который распадался спустя 2–3 месяца, что бы предоставить своих экс-членов для формирования 3–4 новых федераций, союзов или ассоциаций. Всё это роение политически активной части населения, которая по тем или иным причинам не могла или не хотела инкорпорироваться в официальные советские структуры, по сути, имела только одну точку консенсуса – критику существующего статус кво, и одну базисную форму деятельности – общение внутри своей тусовки. В целом всё это очень напоминало репетиловское «шумим, братец, шумим…». На тот момент довольно трудно выделить более-менее влиятельные группировки, но с учётом всех привходящих, с поправкой на малый период полураспада таких структур и их крайнюю малочисленность, можно сказать, что относительно известным в узких кругах политтусовщиков 1987 г. был ленинградский клуб межпрофессионального общения «Перестройка», в деятельности которого активно участвовали решительно никому (кроме близких) на тот момент неизвестные молодые люди Чубайс и Гайдар. В Москве им соответствовал (по весу в соответствующих кругах) т. н. Клуб социальных инициатив. В августе 1987 г. была сделана первая попытка как-то структурировать всё это броуновское движение, но созданная тогда Федерация социалистических общественных клубов серьёзного следа в отечественной истории не оставила.

Осень 1987 г. Водораздел.

Относительно плавное развитие «неформалов» в течение весны-лета привело к качественным изменениям, черёд которых пришёл осенью. Хронологически это совпало с окончательным оформлением идеологии Перестройки и выходом на политическую арену национальных движений. Всё это в комплексе позволяет выделить весну того года в особый период, ставший своеобразным водоразделом между «детством» и «отрочеством» системной оппозиции в СССР. Итак, рассмотрим ведущие тенденции осени 1987 г.

1) Во время празднования годовщины Октябрьской революции Горбачёв выступил с докладом «Октябрь и Перестройка», который был вскоре дополнен свежеопубликованной книгой «Перестройка и новое мышление». В этих работах делался упор на творческом характере ленинзма, который, дескать, нельзя рассматривать как догму, а следует перерабатывать в соответствии с реалиями текущего момента; поднимались вопросы о недоиспользованном потенциале НЭПа и цене коллективизации, а так же подчёркивалась необходимость для созидания нового – идти на социальные эксперименты. В практическом плане следует отметить призыв довести на логического конца процесс реабилитации незаконно репрессированных, начатый в 1950-х, но прерванный после 1964 г. (причём первой кандидатурой на реабилитацию рассматривался Бухарин, как вождь «правого уклона», что давало определённый повод для рассуждений, кого Горбачёв считал своим идеологическим предшественником); а также впервые прозвучавшие открытые обвинения Брежневу в организации Застоя. В целом, можно сказать, что данные документы стали своеобразным манифестом идеологии Перестройки по-горбачёвски.

2) Примерно в это же время начинается стремительная политизация «неформального» движения. С одной стороны, к этому времени всем сколько-нибудь адекватным деятелям этой сферы стало очевидно, что клубный формат себя исчерпал. Продолжая сидеть в уютных аудиториях можно было и дальше переливать из пустого в порожнее, но если ставить перед собой задачу действительно как-то влиять на окружающий мир – требовалось уже как-то в оный мир выходить и искать точки соприкосновения с реалиями текущей жизни. С другой стороны, «критический консенсус» так же себя исчерпал. Нарастает трещина между двумя основными течениями внутри «альтернативных политиков». Выделяются «социалисты», выступающие за обновление и очищение социалистической идеи и видящие своим идеалом некий «социализм с человеческим лицом» или, на худой конец, социал-демократию шведского разлива. Им противостоят «либералы», которые всё чаще говорят о том, что социалистический эксперимент себя исчерпал, и пора бы вернуться на магистральную дорогу развития, по которой идут ведущие государства Запада. Из московского Клуба социальных инициатив выделились «Социальная инициатива», а затем КСИ окончательно распался – последние «социалисты» образовали Фонд социальных инициатив, а московские «либералы» ушли под эгиду ленинградской «Перестройки». Впрочем, и ленинградский клуб в ноябре 1987 г. распался на «Гражданское достоинство» и «Перестройку-88». При этом «ультра-правые» (ну, какие они тогда были…) сочли оба новоучреждённых клуба недостаточно радикальными, и создали семинар «Демократия и гуманизм» во главе с Новодворской и группу «Доверие» под руководством Дебрянской. Уже в конце осени «ультра» отметились, проведя несколько несанкционированных митингов в поддержку политических заключенных и свободы слова.

3). Принципиально новым фактором политического пейзажа стал первый «раскол в партии», который, вероятно, будет правильней назвать «ельцинским бунтом». Это действительно был пример разрешения разногласия в высшем эшелоне власти «на новый манер». На октябрьском пленуме ЦК КПСС 1987 г. Ельцин (на тот момент – персек московского горкома КПСС) обвинил Лигачёва в консервативном стиле руководства партией и потребовал сократить аппарат ЦК примерно вдвое. В первом приближении этот демарш можно рассматривать как попытку быть «святее папы римского» и перехватить инициативу в деле реформирования партийных структур. Горбачёв, будучи опытным аппаратчиком, этот расклад просчитал «на лету» и моментально организовал отпор. «Группа товарищей» устроила строптивому персеку показательную порку, упирая на то, что Ельциным руководят некие «личные обиды», а не интересы дела. Соответственно, его претензии пленум отверг, а дальнейшее было жёстко предопределено устоявшейся логикой партийной жизни. Теперь аппаратчика, замахнувшегося слишком высоко, могло ожидать только одно – стремительное падение. Действительно, в московском горкоме была организована травля в лучших традициях 1930-х, ну разве что без передачи дела в НКВД. Однако фокус был в том, что смещённый первый секретарь неожиданно оказался народным любимцем. Надо сказать, что ряд популистских мер привели к тому, что симпатии москвичей действительно были на его стороне даже до описанных событий. Но теперь эти симпатии были дополнены титулом «от власти пострадавшего». Собственно, причины опалы уже мало кого интересовали (а известны были ещё более узкому кругу). В декабре 1987 г. в МГУ прошёл первый студенческий митинг в поддержку Ельцина. У бывшего первого секретаря стремительно формируется имидж борца против «консерваторов», «перестройщика, большего, чем Горбачев». Одновременно начинает складываться политической фольклор. Среди политически активной части населения ходят несколько вариантов (причём все они имеют очень отдалённое отношение к оригиналу) «той самой речи Ельцина, за которую его сняли». Интересно, что один из этих вариантов проник за кордон и был опубликован в газете «Монд».

4) Наконец, совершенно новым моментом политического расклада стал выход на арену неких группировок которые… нет, пока ещё не выступали с националистических позиций, но всё более настойчиво поднимали национальную тематику на щит. В октябре 1987 г. было создано Объединение за национальное самоопределение Армении. Там же, в Армении, а так же в Эстонии и Литве прошли многочисленные акции, носившие формально экологическую окраску, но постоянно муссировавшие мысль «злобный Центр нашу самобытную природу губит». 18 ноября 1987 г. в Литве прошла демонстрация в годовщину провозглашения независимости страны, завершившаяся митингом. О массовости движения на тот момент говорит численность финального митинга – 3 человека. Характерно, что вышеупомянутая группа «Доверие» провела аналогичную акцию в Москве, солидаризируясь с прибалтийскими единомышленниками, и была та московская акция едва не более многочисленной, чем литовская. Разумеется, столь радикальные выступления национального окраса были на тот момент чем-то исчезающее редким. Но в то же время национальная активность в республиках (не РСФСР) начинала бурлить всё более заметно. Пока она рядилась в одежды разнообразных народно-демократических движений в поддержку Перестройки, но это пока…

Зима-весна 1988 г. Общественно-политическое размежевание.

Одним из аспектов радикализации процесса Гласности стала массированная «десталинизация» общества, проходившая в форме интенсивного вброса в общественное сознание разнообразных негативных (их подлинность в данном случае была второстепенна) фактов о периоде 1930-40-х гг. Неожиданно это дало старт новому этапу идеологической поляризации, который, в отличие от осени 1987 г., охватил не только весьма узкую прослойку идейных «неформалов», но выплеснулся в широкие массы и стал едва ли не доминирующим мотивом общественной жизни. Характерная деталь – в кинокартине «Маленькая Вера» дочь-оторва и папаша-шоферюга в ходе очередного кухонно-поколенческого скандала бросают друг другу обвинения в стиле «при Сталине тебе так себя вести не позволили б! – Да твой Сталин ваще людей мильенами убивал!», хотя очевидно, что и доче, и батюшке вопросы истории, политики и геофизики равноинтересны. Старт процессу был дан «наверху» – в январе 1988 г. в ЦК была создана комиссия по реабилитации жертв репрессий под руководством одного из виднейших представителей радикал-реформаторов в высших эшелонах власти – Яковлева. Примерно в это же время аналогичные тенденции начали развиваться «снизу». Новосозданное историко-просветительское общество «Мемориал» поставило своей целью содействие «полной реабилитации» и оказания помощи лицам, пострадавшим от необоснованных репрессий 1930-40-х годов, а равно родственникам таковых лиц. Эти встречные потоки, идущие как с вершин власти, так и из глубин общества, совокупно образовали своеобразный трамплин для обобщённой критики базисных идеологических постулатов социализма в целом. Образовался некий общественный тренд, рупором которого стали популярные издания – журнал «Огонёк» и газета «Московский комсомолец». За считанные месяцы и указанные СМИ, и возглавляемое ими общественное течение перешло от методики ликвидации «белых пятен» в истории и рассказа о судьбах и деяниях репрессированных лиц – вклад в историю которых действительно замалчивался официозом, тут уж что было, то было; – к повальному закрашиванию истории 30-40-х годов прошлого века «радикально-чёрным цветом» а-ля Киса Воробъянинов. При этом беспощадная критика прошлого рассматривалась как обоснование радикальности грядущих преобразований. Если в прошлом всё было так плохо – значит, косметическим ремонтом не обойдёмся. Придётся перестраивать всё капитально. Нельзя сказать, что этот тренд вызвал всеобщее одобрение. Определённые круги общества сначала вполголоса, а затем – открыто стали возражать против «покушения на святое». Рупором этих настроений стала статья Андреевой «Не могу поступиться принципами», опубликованная в «Советской России». К сожалению, уже на этом этапе проявилась главная слабость антигорбачёвской оппозиции – полное отсутствие внятной контрпрограммы. По сути, если отжать из статьи «воду» в виде ритуальных заклинаний о нерушимости союза рабочих и крестьян, величии Октября и прочих камланий советского агитпропа, которые (камлания) уже давно у всех навязли на зубах и были решительно никому не интересны, у Андреевой оставалось только 2 тезиса – о снижении уровня жизни населения в годы Перестройки (к слову сказать, на начало 1988 г. оное снижение было ещё сравнительно малым и явно не годилось для вывода людей на баррикады); и об огульном очернении советской истории. Ну, очернение действительно имело место быть, но, во-первых, что бы понять, где кончается «белое пятно в истории» и начинается «замазывание грязью» таки надо было обладать рядом специфических навыков, коих у подавляющего большинства населения не было и не могло быть; а во-вторых, на антитезе «чёрное – нет, белое» идеологию не построишь. Для «горбачёвцев» борьба за историю была частью общеполитической программы, для «андреевцев» – самоцелью, именно потому, что программы в общеполитическом значении они не имели. Поэтому в узкоисторическом сегменте они могли витийствовать хоть до посинения звёзд на Кремле (кстати сказать, уровень исторической аргументации у них был примерно равный «Огоньку», так что даже на этом «фронте» противостояния их шансы были весьма призрачны), но в политическом противостоянии сторонники Андреевой были обречены изначально. Однако в ЦК сам факт появления оппозиции в достаточно высоких этажах власти (протолкнуть статью в государственную газету республиканского значения не так просто) вызвал настороженность, и контрудар решили готовить по всем законам аппаратно-военного искусства.

Текст контр-статьи был написан главным редактором «Правды» (на тот момент – Афанасьев), затем правился Яковлевым и прошёл окончательную обработку уже под пером лично Горбачёва. Наконец, 5 марта 1988 г. в «Правде» была опубликована статья «Принцип Перестройки: революционность мышления и действительность» – в котором власть сигнализировала о своей решимости продолжать и углублять радикальные реформы. Летом этот «манифест перестроечных сил» был дополнен книгой «Иного не дано». В этих работах, по сути, был сконструирован «образ врага» – то, чего так не хватало для «правильного», привычного обществу, стиля проведения реформ. Итак, теперь супостат, вредящий Перестройке и Гласности был назван поимённо. Это были «сталинисты», «номенклатурщики», «враги Перестройки», «консерваторы» и «аппаратчики». Горбачёв и его сторонники могли быть довольны – первый робкий мятеж был подавлен в зародыше, но в угаре победных реляций в Кремле пропустили одну простенькую мысль. От критики «преступлений сталинизма» полшага до осуждения «сталинизма» как преступной системы. Это, в свою очередь, прокладывает мостик к критике марксизма-ленинзма как утопичной доктрины, приведшей на практике к утверждению того самого кровавоужасного «сталинизма». Отсюда – прямой путь к отрицанию социалистической идеологии в целом. И, если пройти весь маршрут идеологического дрейфа до финала, неизбежен вопрос – а на чём базируется легитимность Горбачёва, как генерального секретаря коммунистической партии? Пройдёт лишь несколько лет, и Горбачёв поймёт, в какую ловушку он сам себя загнал, но об этом – позже.

XIX партийная конференция. Всё – в первый раз.

Это было действительно шаг в новое, неизведанное. Считавшиеся нерушимыми нормы и каноны политической культуры советского образца рассыпались на глазах, как карточные домики. Начнём с того, что ещё до начала конференции ЦК опубликовало тезисы к ней, что инициировало невиданный ранее всплеск общественно-политической активности. Вопросы, которые ещё вчера обсуждались разве что «на кухне» в стиле хрестоматийных «пикейных жилетов», теперь предлагалось обдумать гласно и принародно. Надо отметить, что «неформалы» не упустили шанс заявить о себе не только как о сборищах полит-балагуров, но и как о неких реальных политических субъектах. Так, уже весной 1988 г. политические клубы «Перестройка-88», «Мемориал», «Демократическая Перестройка» и «Народное Согласие» подготовили т. н. «Общественный наказ конференции». Не остановившись на этом, они приняли деятельное участие в формировании Межклубной партийной группы, которая состояла из около 50 «неформалов ­– членов КПСС» (ещё 10 лет назад это словосочетание было бы попросту абсурдно). На базе этой группы 12 июня был создан Московский народный фронт, официальной целью которого было провозглашено содействие демократическому самоопределению масс. Этот акт важен для нас, как индикатор начала нового этапа истории становления политической системы России. Дело в том, что «либералы» и «социалисты» из числа «неформалов» к этому времени уже досыта нахлебались самолюбования своей идеологической чистотой и осознали, что пока на первом плане стоит не борьба с политическим оппонентом из того же стана «неформалов», а противостояние с колоссом официальных структур КПСС, на фоне которых все эти высокие борения между такими «неформалами» и сякими «неформалами» смотрелись просто анекдотически. Соответственно, МНФ стал первым опытом вторичного, уже осмысленного, объединения перед общим врагом. А это уже, в свою очередь, говорило об определённом уровне политического самосознания «неформалов», научившихся искать компромиссы и худо-бедно выстраивать некую политическую стратегию.

Впрочем, не только организованные «неформалы» воспользовались случаем заявить о своих политических взглядах и претензиях в преддверии Конференции. Незадолго до её открытия в ряде регионов прошли митинги под лозунгом «Перестройка в опасности!» в поддержку неизбранных делегатами Конференции Афанасьева, Карякина, Климова и др. С одной стороны, претензии «улицы» влиять на выбор общественной организации (а формально КПСС была именно таковой) представляется некой несуразицей [1], но с другой стороны ­– вольно ж было компартии позиционировать себя как теневую структуру власти. Хочешь вмешиваться во все сферы жизни граждан, будь готова к тому, что граждане полезут во все сферы внутрипартийной жизни… В одном из митингов в поддержку Афанасьева (на тот момент – ректор Московского государственного историко-архивного института, ныне РГГУ) успел поучаствовать и автор этих строк [2].

Конференция открылась летом и проходила в принципиально новой атмосфере. Впервые на высшем партийном форуме (грань в полномочиях съезда и конференции в Уставе партии присутствовала, но на практике роли не играла) звучали разные, зачастую взаимоисключающие точки зрения, которые встречали либо одобрение, либо возмущение аудитории. Первые 3 дня конференции шли в прямой трансляции в эфир [3], а стенограмма прений – немедленно публиковалась. Руководство страны подвергалось публичной критике! Читающим эти строки из 2009 г., думаю, искренне непонятен пафос данного абзаца. Ну, обсуждают... Ну, критикуют.... «у нас в Думе почитай каждый месяц что-нибудь не такое, так эдакое происходит». Но в том-то и дело, что для жителей СССР обр. 1988 г. это было что-то из области научной фантастики. У них на глазах в стране из ниоткуда появлялась Публичная Политика! Причём на фоне официозных аппаратчиков, собаку съевших не на публичных выступлениях (да ещё в условиях открытого столкновения мнений), а на подковёрных баталиях, «демократы первой волны» смотрелись особенно выигрышно. Ах, как они, профессиональные публицисты, юристы и журналисты, жгли глаголом, как они говорили «без бумажки» и, в отличие от «зубров номенклатуры» – без косноязычия и навязших в зубах ритуальной фразеологии… Казалось – прогоните из «кабинетов» вон тех, дайте бразды правления вот этим, и Перестройка воссияет, и Эра Великого Кольца если не настанет, то уж точно будет видна без телескопа. Это много потом, страна (ну, по крайней мере, большинство населения) поймёт, что тот, кто умеет красиво говорить, далеко не всегда умеет добротно делать, а пока граждане Советского Союза коллективно млели, внимая обличительным филиппикам Афанасьева, Кабаидзе, Яковлева и др.

Горбачёв упрямо вёл свою линию на неизбежность политической реформы, которая являлась, по его мнению, основополагающим условием для проведения всех прочих реформ. Правда, не обошлось без новаций и тут. Оглашённый ранее список «общечеловеческих» ценностей был существенно расширен за счёт включения в их число прав человека, правового государства и разделения властей, – то есть традиционных атрибутов буржуазного общества, которые столь же традиционно отвергались советской политической традицией. Фактически, речь впервые зашла о построении гражданского общества, хотя сам термин ещё не употреблялся.

Результаты Конференции были весьма противоречивы. С одной стороны, политическая реформа получила официальный старт. С другой стороны, из 2250 депутатов Съезда Советов 750 должны были избираться от общественных организаций, т. е., де-факто – либо от партии, либо от подконтрольных ей структур. С одной стороны, государство было наконец официально отделено от партии, а с другой – должности персеков обкомов и крайкомов были официально совмещены с постами председателей облсоветов [4].

Особым сюжетом Конференции стала коронация Ельцина. Это был, без преувеличения, грандиозный политический демарш. С точки зрения традиционного советского политрегламента, низвергнутый с Олимпа иерарх выводился за рамки высшего руководства окончательно и безоговорочно. Времена были вегетарианские, от альпинистов с ледорубами можно было не шарахаться, но максимум, на что мог рассчитывать такой отставник – это пост посла в Бангладеше или министра фарфоро-фаянсовой промышленности в Кара-Калпаксокй АО. Поэтому прорыв Ельцина к трибуне (демонстративно, вне регламента!) и требование (!!!) «политической реабилитации при жизни» ассоциировались у «правоверных» аппаратчиков с чем-то из области потустороннего. Если бы на конференцию явилась тень Троцкого – это вызвало бы не намного больший фурор. Лигачёв пытался остановить это политическое воскрешение (хрестоматийное «Борис, ты не прав», на которое Ельцин вообще не прореагировал, продолжая выступление), но было поздно. Ельцин моментально оделся в непробиваемую имиджевую броню «несправедливо обиженного оппозиционера». А уж в этом качестве он стал и символом, и руководителем всей оппозиции, выступавшей под знаменем «борьбы за социальную справедливость и против привилегий».

Если отбросить в сторону все привходящие обстоятельства, то в сухом остатке у нас останется констатация того, что XIX партконференция действительно дала старт глубокой конституционной реформе, которая в дальнесрочной перспективе сулила повышение уровня управляемости страной. Но в перспективе ближнесрочной эти новации, напротив, вели к определённом снижению оного уровня, что делало особенно важным социально-экономическое развитие. Некоторая вольница на фоне экономического роста была легкопреодолима. Напротив, снижение (даже сравнительно малозаметное) уровня жизни вело к «разогреву» политической ситуации, и без того уже дестабилизированной конституционными преобразованиями.

Экономическая реформа. Все хотели «как лучше».

Концепция дальнейших экономических преобразований была в общих чертах сформулирована на июньском пленуме ЦК 1987 г. К этому моменту стало уже очевидно, что хаотичные попытки разрешить основные проблемы советской экономики традиционными методами административно-командного инструментария успеха не приносят. Ни Госприёмка, ни КПТУ, ни последовавшие за ними программы «Интенсификация-90» и «Жильё-2000» реального результата не давали – требовалось некое новое решение, менявшее не форму, но суть экономической ситуации. Первые шаги кооперативного движения и деятельность СП внушали робкий оптимизм, но практически не захватывали основную массу промышленности. Именно путям кардинальной интенсификации государственных предприятий и была посвящена дискуссия на пленуме. Результатом дебатов стало принятие «стержневого» закона «О государственном предприятии» и пакет из 11 совместных постановлений ЦК и Совмина, конкретизирующих и уточняющих отдельные положения закона. Главной идеей новаций было поэтапное встраивание отдельных предприятий в рамки рыночной экономики. «Плановое задание» заменялось на некий «госзаказ», охватывавший (по крайней мере, по замыслу реформы) менее 100% всей производимой продукции – т. е. у завода оставался некий «свободный» сегмент выпуска, в пределах которого заводская администрация могла проявить свою инициативу, самостоятельно выбирая номенклатуру продукции и столь же самостоятельно реализуя оную продукцию. Значительно расширялись права заводоуправления в отношении фонда зарплаты. Особое внимание уделялось той самой «администрации». Теперь директоров заводов предлагалось не назначать, а избирать на общем собрании сотрудников завода. Более того, власть даже такого, элекционного, директора ограничивалась полномочиями создаваемого на каждом предприятии Совета Трудового Коллектива, который в отличие от прежнего месткома имел право вмешиваться в повседневное текущее управление заводом. Учтя печальный опыт косыгинских реформ, новый закон предусматривал (хотя бы в теории) даже возможность банкротства убыточного завода. Правда, вопрос о судьбе рабочих, уволенных с таких предприятий-банкротов, вновь выводился за скобки.

В целом, можно сказать, что закон «О государственном предприятии» учёл все эксперименты 1982–1985 годов в области сращивания социалистической промышленности и рыночного инструментария, и в качестве такого обобщения, представлял собой некую вершину экономического свободомыслия и раскрепощённости с точки зрения либералов 1970-80-х. Если бы Косыгину дали развивать его идеи… если бы подобный закон был бы принят не в 1987, а в 1977 г. … увы, эти сюжеты относятся к альтернативной истории, и мы их тут рассматривать не будем. А во второй половине 1980-х все эти решения вновь укладывались в скорбную формулу «слишком поздно и слишком мало».

Про «поздно» мы уже говорили выше – опережающие темпы реформ в политической сфере, по отношению к сфере экономической, привели к тому, что преобразования экономики происходили в ситуации нарастающей дестабилизации политической сферы, что резко повышало шансы на провал даже самых супер-пупер-гениальных планов. Что же касается «мало»… Внутренние проблемы новой экономической политики очень скоро вышли наружу. На 1988 г., согласно как духу, так и букве «Закона о госпредприятии» госзаказ в среднем по промышленности составил около 85%. Неожиданно Госплан оказался завален слёзными прошениями директоров заводов о… увеличении госзаказа на следующий год до 100%. Заводы не имели ни рыночной инфраструктуры в виде бирж, посреднических контор и т. п., ни опыта реализации продукции. Они попросту не знали – что им делать с этой самостоятельностью, будь она неладна! Постепенно предприятия начали методом научного тыка и взбрыка налаживать горизонтальные связи между собой, но тут на первый план вышла проблема расчетных средств. Ввиду зачаточности банковской системы в области коммерческого кредита, экономика столкнулась с «денежным голодом», единственным выходом из которого стала эпидемия бартерных сделок, в ходе которых пипетки менялись на уголь, а шлифовальные станки – на валенки. Разумеется, с точки зрения эффективности функционирования экономики это был грандиозный шаг назад.

Идея выборности директора, так красиво глядевшаяся на бумаге и так хорошо ложившаяся в политическую тенденцию «восстановления начал советского самоуправления», на практике имела куда больше минусов, чем плюсов. Как ни странно, но в результате выборов демагог с хорошо подвешенным языком и отсутствием совести («я сейчас наобещаю с три короба, а там уж посмотрим, что исполним, а что забудем») имел существенно больше шансов, чем профессионал. Особенно если учесть, что было непонятно, а профессионал в какой области, собственно, требуется? Технолог? Экономист? А где его взять – профессионального экономиста, умеющего работать в условиях рыночной экономики? Контроль директора со стороны СТК – то же, по идее, был мерой оправданной. Но расплывчатое разграничение прав и обязанностей в «Законе…» привело к тому, что СТК нередко пытался не столько контролировать директора, сколько руководить предприятием через его голову. Впрочем, даже если директор и СТК находили некий взаимоприемлемый модус операнди, ситуация улучшалась с точки зрения предприятия, но отнюдь не для государства. Большинство сумевших воспользоваться плодами самостоятельности заводов моментально уходили на позиции потребительского эгоизма, ставя во главу угла интересы даже не завода (об интересах отрасли или там государства и речи не шло), но – персонала своего завода. Повальным явлением стало резкое сокращение капиталовложений на фоне столь же резкого роста фонда заработной платы. В этом свете рост отпускных цен и отказ от производства дешёвых сортов и моделей номенклатуры производства – а это на «поймавших волну» госпредприятиях осуществлялось повсеместно – выглядел чем-то самим собой разумеющимся. Думается, что тут вопрос был не в неком массовом эгоизме советских рабочих, которых вдруг обуяли рваческие настроения. Закон «О госпредприятиях» давал сотрудникам заводов права управления, но даже не заикался про права собственности. В этой ситуации каждый член коллектива резонно рассуждал в стиле «Сегодня я тут работаю, а завтра, может, уволюсь. Так на черта мне ваши капвложения? Нехай новые станки хоть Госплан, хоть министерство, хоть чёрт со ступой покупает – всю выручку в зарплату, и баста!».

Как уже говорилось, «Закон о госпредприятии» теоретически предусматривал возможность банкротства убыточного предприятия. Но применение этой нормы на практике было нереально. Во-первых, вопрос о судьбе уволенных рабочих напоминал детскую игру «да и нет не говорить, чёрное и белое не покупать». Безработных в СССР быть не может, потому что не может никогда, а куда трудоустроить массу свежеуволенных сотрудников непонятно. Что касается массовости увольнений в случае реального банкротства планово-убыточных предприятий, то следует учитывать, что на 1988 г. к этой категории относилось 30% заводов и фабрик, а ещё 25% проходили по статье «условно прибыльны», т. е. получали сырьё и энергию по льготным тарифам, что и позволяло им балансировать на грани рентабельности.

Параллельно с преобразованием государственной промышленности было решено придать новый импульс и кооперативному движению. Кооперативы наконец были выпущены из экономического гетто и получили право заниматься практически любой экономической деятельностью, в том числе – промышленной. В мае 1988 г. был принят закон «О кооперативах в СССР», открывавший перед советскими кооператорами сияющие перспективы. Ожидалось, что «советские предприниматели» смогут заткнуть нараставшую брешь в обеспечении населения товарами широкого потребления. По расчетам ЦСУ, неудовлетворённый спрос на такие товары составлял в том году 30 млрд. руб., плюс ещё 15 млрд. руб. приходилось на недопоставленные на рынок услуги. Однако и на этом направлении не всё пошло так, как мечталось. С самого начала кооперативы имели один очень важный бонус – они имели возможность приобретать сырьё по государственным ценам, а сбывать продукцию – по коммерческим. В ряде случаев для получения достаточно весомой прибыли сырьё можно было вообще не обрабатывать или обрабатывать символически – разница между ценами сама по себе гарантировала профит. Впрочем, это был путь для уж совсем мелких акул перестроечного бизнеса. Деятели покрупнее старались пристроить кооператив к государственному предприятию. В общем виде этот гешефт имел следующую форму. На заводе, скажем, «Красный бурбулятор» его директор, скажем, Иванов А.А. создавал кооператив «Иван-царевич», во главе либо с собой, любимым, либо с Ивановой Б.А. (женой, дочерью, сестрой, хоть с бабушкой). После чего «Бурбулятор» за очень смешные деньги пускал «Царевича» на свою территорию, сдавал ему в аренду своё оборудование, за символическое вознаграждение обеспечивал сырьём, полуфабрикатами и энергией. Да и работали на «Бурбуляторе» и «Царевиче» как правило, одни и те же люди. Вот только бухгалтерия (а главбух то же нередко был один в двух лицах) аккуратно разводила все убытки по счетам «Бурбулятора», а доходы проводила по счёту «Царевича». Сочетание использования государственных ресурсов и оборудования и кооперативных льгот на выходе действительно давала небывалые доходы. Причём доходы а) в карман конкретных лиц и б) доходы за счёт паразитирования на государственной экономике. Синхронно через кооперативные формы деятельности в СССР начала стремительно легализироваться теневая экономика.

В социальном плане можно говорить о начале в этот период стремительного нарастания темпов имущественного расслоения и старте процессов, которые впоследствии будут названы Криминальной революцией. Появляется новый, невиданный ранее в СССР вид преступления – рэкет. В 1988 г. было зафиксировано уже 600 случаев вымогательства у кооператоров, причём лишь в 137 пострадавшие рискнули обратиться в органы правопорядка.

В принципе, все вышеперечисленные трудности как государственной, так и кооперативной экономик были преодолимы. Не в раз, медленно и поэтапно, с тем или иным успехом огрехи законов «О государственном предприятии» и «О кооперативах» могли быть исправлены. Но краткосрочные последствия экономических новаций 1987–88 годов наслаивались на результаты проинфляционных акций 85–86 годов, и комплекс этих «длинных» и «коротких» тенденций привёл к тому, что ситуация в экономике вообще, и на потребительском рынке в особенности, начала быстро ухудшаться. Парадокс заключался в том, что, хотя темпы роста экономики в 1986–88 годах были выше, чем в предшествующий период, рост денежной массы вкупе с некоторым снижением выпуска товаров широкого потребления [5] привело к ажиотажному спросу. Таким образом, заработала положительная (если это слово тут уместно) обратная связь – чем больше скупало население, тем больше товаров попадало в категорию «дефицитных», тем больше население стремилось отоварить деньги и закупить дефицитных товаров впрок побольше, и цикл начинался по новой. Этот процесс стартовал в начале 1988 г., а уже к осени можно было говорить о полном развале потребительского рынка.

Корень неудач.

Так, собственно говоря, почему такие красивые, такие многообещающие планы, составленные маститыми учёными и проводимые в жизнь под эгидой исполинского административного аппарата КПСС – провалились? На эту тему высказывалось множество мнений. Одни сетовали на слишком поздний старт реформ, другие напоминали о сопротивлении консерваторов, третьи рассуждали, что было бы, кабы начали не с машиностроения, а с сельского хозяйства… автор этих строк позволит себе солидаризироваться с мнением Павлова. Экс-председатель Госкомцен, экс-министр финансов, экс-премьер и экс-член ГКЧП видел корень всех бед в том, что высшее руководство страны попросту не понимало роли финансового инструментария. Ценовая и денежная реформы – по мнению Павлова – должны были если не предварять, то идти хотя бы синхронно с внедрением рыночных механизмов. Причём на том самом июньском пленуме, давшем старт экономической перестройке, таки было принято решение о реформе ценообразования, каковая реформа была намечена на 1 января 1988 г. Действительно, наведение порядка в ценовой сфере позволило бы обуздать вакханалию сращивания государственного и кооперативного секторов. Но реформа была отложена. Павлов начитывает тому 2 основные причины. Во-первых, население было убеждено, что при социализме экономические реформы обязаны вести пусть к медленному, но неизбежному росту, а не снижению уровня жизни. Любое предположение о возможном росте цен, банкротстве предприятий и появлении безработицы воспринимались общественным сознанием крайне болезненно. Во-вторых, горбачёвская команда хорошо понимала, что реформа цен будет означать два синхронных, но разнонаправленных процесса. Чем выше поднимутся цены, тем ниже упадёт их популярность. С учётом того, что Горбачёва и его сторонников «подпирала со спины» (в данном случае – не столько давала опору, сколько лишала манёвра) волна ожиданий, которую они сами инициировали своей риторикой 1985–86 гг., для новых лидеров было естественно желание как-нибудь оттянуть начало непопулярных реформ. В общем-то кремлёвская верхушка понимала, что рано или поздно на этот шаг пойти придётся, но всем хотелось, что б это случилось не «сегодня», а «завтра». А лучше – «послезавтра». В результате необходимое решение оттягивалось, оттягивалось… и так и не было принято до 1991 г.

Так Перестройка прошла свой апогей. Далее начинается история её заката, но об этом – в следующий раз.

_________________________________________________________________

[1] С т.з. юридической осмысленности это эквивалентно протесту ЖЭКа дома № 20 по ул. Талалихина по поводу избрания новых членов РАН

[2] Ну я-то ладно, у второкурсника ветер свистел между ушей, и честно говоря, я не столько шёл на митинг, сколько – сопровождал некое чудное создание с огромными глазами и сногсшибательной улыбкой. Но, как я помню, главными заводилами на том действе выступали здоровенные детинушки курса с пятого, да ещё в армии отслужившие (т. е. примерно по 25 лет). Между тем вопрос, а с какой радости студенты (каковые были в подавляющем числе в лучшем случае комсомольцами, а то и вовсе – молодёжь бессоюзная) требуют, что бы на партийную конференцию выдвинули вот именно этого, а не того, никем даже не обсуждался.

[3] На улицах появились толпы людей, прижимавших к уху минирадиоприёмники, что бы не упустить ни единой минуты дебатов.

[4] Ещё одна черта правового нигилизма тех лет. Назначение партийного функционера на выборную должность шло вразрез с самой логикой советской власти, но… на тот момент этот правовой кунштюк мало кого беспокоил. Ещё один интересный момент. Хотя объективно этот шаг вроде бы вёл к усилению власти партийных руководителей на местах, но (по воспоминаниям автора этих строк) тогда это воспринималось как наступление на безответственное всевластие партийной номенклатуры. Общий ход рассуждений был таков: нравится или не нравится, но реально сейчас всё в регионе определяет партийный руководитель, директивы которого для облсовета и исполкома обязательны. Но при этом формально персек ни за что не отвечает. Ответственность всегда можно «спихнуть» на предисполкома. Поэтому объединение постов заставит областных партначальников наконец работать всерьёз.

[5] В первую очередь с полок магазинов исчезали дешёвые товары.

Михаил Мухин, доктор ист. наук